вечером», — подумал он. Глубоко в подсознании что-то шевельнулось. Поздним вечером истина откроется ему, всплывет все, что разум отказывался вспоминать… и почему-то это пугало. Он понятия не имел почему.

В дверном проеме Лессинг на мгновение остановился и обернулся. Снаружи уже царили сумерки, светился лишь воздух над лагерем, размывая очертания бараков и госпиталя вдалеке. Где-то прогудел поезд, мчавшийся в Нью-Йорк. В тот самый Нью-Йорк, где произошло нечто загадочное, мешающее его памяти раскрыться.

— Добрый вечер, сержант, — сказал лейтенант Дейк, подняв взгляд от письменного стола.

Лессинг смотрел на него, испытывая некоторую неловкость. Дейк был маленьким, плотным, светловолосым, полным внутренней энергии, но вместе с тем терпеливым и выдержанным. Он проявлял искренний интерес к феномену, который содержала в себе память Лессинга, и за это Лессинг испытывал к нему нечто вроде недоуменной благодарности. Впрочем, сейчас эта благодарность куда-то испарилась.

— Добрый вечер, сэр, — автоматически ответил он.

— Садись. Сигарету? Ты что, нервничаешь, Лессинг?

— Не знаю.

Он машинально взял протянутую сигарету. «Приливная волна, вот что это такое», — подумал он, перебирая в уме сравнения. Эта метафора показалась ему самой подходящей. Плотина начинает рушиться, а за ней бурлит напирающая во мраке приливная вода, только и ждущая возможности вырваться на свободу. В голове раздавались едва слышные, слабые пощелкивания — на уровне подсознания автоматически открывались затворы. Почти условный рефлекс. Мозг готовился к сеансу гипноза.

Над письменным столом Дейка покачивалась лампочка без абажура. Взгляд Лессинга обратился к ней, и все вокруг стало погружаться во тьму. Вот и еще один рефлекс. Дейк, зайдя сзади, провел пальцем по его голове, будто очерчивал границы скальпа. Лессинг как бы растворился, исчез. Он воспринимал голос Дейка сначала просто как звук, потом как мощное притяжение, засасывающее во тьму. Не поддававшаяся определению сила тянула и вела за собой. Плотину начало размывать почти сразу же. Врата памяти задрожали, и Лессингу стало страшно.

— Возвращайся. Возвращайся. Возвращайся в лето сорок первого года. Лето. Ты в Нью-Йорке. Когда я досчитаю до десяти, ты все вспомнишь. Один. Два…

На «десяти» голос Дейка смолк.

Потом Дейк опять сосчитал до десяти. И еще раз. Наконец долгая, трудная подготовка завершилась, Джеймс Лессинг вернулся сквозь время и…

…И увидел лицо, белое на темном фоне, сверкающее, словно пламя, в пустоте быстрого течения времени. Чье лицо? Этого он не знал, зато абсолютно точно знал другое: позади лица таилась некая тень, чернее тьмы, бесформенная, внимательно наблюдавшая.

Тень росла, принимая угрожающие размеры, наклоняясь над ним. Зазвучал звякающий ритм, в который встраивались слова:

Когда ночь уже тает,

Но еще не рассветает,

Детский час наступает,

Так его называют…

Бессмыслица какая-то. Он шел на ощупь, точно слепой, пытаясь отыскать причину происходящего. А потом начал вспоминать то, что забыл. Что-то незначительное, об этом и помнить-то не стоило. Что-то… нет, кто-то… незначительный? Совсем нет. Скорее весьма и весьма важный. Кто-то, кого он случайно встретил… где? Никак не вспомнить. В баре, или в парке, или на вечеринке? Случайно — это точно, но где? Ага, вот, это случилось в парке… но кого он там встретил? Лессинг помнил трепещущую зелень, листья, мелькавшие в солнечном свете, и траву под ногами. Фонтан, возле которого они остановились, чтобы напиться. Он помнил воду, чистую и прозрачную, музыкальный звон капель, но никак не мог вспомнить, кто… кто был рядом. Всплывали все новые подробности, однако стоявшего рядом с ним по-прежнему окутывало облако беспамятства. Стройная фигура, ростом ниже его… Волосы… темные? Светлые? Нет, темные.

«Сраженный насмерть черным глазом белой лиходейки»[49].

Внезапно дыхание перехватило, возникло ощущение острой, почти физической боли — в голову хлынули воспоминания, сметая все на своем пути. Кларисса! Как же он мог забыть? Как? Чтобы какая-то жалкая амнезия стерла ее образ? Он сидел, ошеломленный, почти ослепший от яркой картинки. Но под этой яркостью скрывалась печаль, истинная причина которой упорно ускользала, никак не давалась…

Кларисса. Какими словами выразить этот живой, трепещущий свет? Стена рухнула, являя сознанию такую красоту, такое величие, что… что…

Они гуляли по парку, раскинувшемуся над Гудзоном. Внизу медленно текла и мерцала на солнце вода — голубые струи вперемежку с синими. Прозрачная вода в фонтане, стекающая на влажную коричневую гальку в тени под деревьями, усыпанную светлыми пятнами. И все такое яркое, словно в первое утро Творения, потому что Кларисса шла рядом с ним под листьями, блестевшими на солнце. Кларисса! А он все забыл.

Ему как будто снова открылся мир ярче этого, человеческого. Все сверкало, все искрилось, звуки были мелодичнее и чище; все, что он видел, и чувствовал, и слышал, осеняла необыкновенная красота. Так бывает в детстве, когда новизна мира придает даже самым заурядным местам особое очарование. Очарование… да, вот слово, подходящее к Клариссе.

Не стройность и гибкость, а именно очарование, магия, волшебство. Рядом с ней он, казалось, снова возвращался в детство; все виделось с почти непереносимой, свежей ясностью.

Но что касается самой Клариссы… кем она была? Как выглядела? И главное, как он мог ее забыть?

Он ощупью пробирался сквозь бесформенный туман прошлого. Что за фраза внезапно разорвала завесу? От потрясения он никак не мог вспомнить. Словно вспышка молнии, прорезавшая тьму и тут же погасшая. Тьма… чернота… черные глаза… да, вот оно. «Сраженный насмерть черным глазом белой лиходейки». Цитата, конечно, но откуда? Новые поиски на ощупь. Шекспир? Да, «Ромео и Джульетта». Вроде бы так выразился… кто? Меркуцио? Говоря о первой любви Ромео? О девушке, которую тот любил до того, как встретил Джульетту. Девушки, о которой тот и думать забыл…

Забыл!

Лессинг сидел в кресле, на мгновение забыв обо всем, кроме собственного потрясения: до чего сложно это подсознание! Все воспоминания о Клариссе исчезли из памяти и даже с предыдущего уровня, но далеко внизу, во тьме, они сохранились, неузнаваемые, искаженные; скрытые за аналогией и аллегорией, за фразой, написанной странствующим драматургом триста лет тому назад.

Значит, полностью стереть из памяти Клариссу было невозможно. Она задела его так глубоко, сверкала так ярко, что этот свет не могло погасить ничто. И тем не менее только мастерство лейтенанта Дейка и случайно всплывшая в сознании фраза расшевелили память. (В течение одной ужасной секунды он потрясенно спрашивал себя, какие еще воспоминания скрыты глубоко в подводных безднах за другими аллегорическими словами, и фразами, и невинными картинками.)

Значит, в конце концов он нанес им поражение — лишенным тела и голоса людям, которые стояли между